Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | The sun was at its zenith. The disk covered in copper dust was hanging in the center of the pale, dirty sky, a beastly shadow writhed and bristled under the very feet, being at the same time gray and blurred, and then as though suddenly coming to life, it showed sharp outlines and absorbed darkness which then made it look especially ugly. Nobody recalls that there has ever been a road, in fact it was bumpy, grey-yellow, dry clay that looked like cracked, worn, hard stone being so bare that it was impossible to understand what generated so much dust. Thank goodness, the wind blew in our favor. Somewhere far behind it was sucking in countless tons of vicious white-hot stone granules and dragged them with plain persistence along the sun-scorched ridge sandwiched between the abyss and the Yellow wall, now ejecting them like a spinning protuberance up to the very sky, now twisting them right into tight, flexible, almost playful tornadoes with swan-like necks, now rolling them as a swirling drum, and then, suddenly getting furious, the wind hurled prickly powder against our backs, and into our hair, going berserk it whipped the back of our necks where sweat was pouring down, whipped our arms, ears, filled our pockets, spilt behind the collar… There has been nothing here, just nothing for a long time. And maybe, never been. The sun, clay, wind. Sometimes it was only a thorny skeleton of a bush uprooted in the middle of nowhere behind rushing by as a spinning, bouncing, grimacing buffoon. Not a drop of water and no signs of life. Only dust, just dust, nothing but dust... Occasionally the clay underfoot would disappear somewhere and solid mass of crushed gravel would appear instead. Everything here was white-hot as though in hell. Now on the right, then on the left some huge fragments of cliffs – gray, as if powdered with flour, peered out of the clouds of rushing dust. The wind and heat turned them into the most bizarre and unsuspected shapes, and it was scary that now they would just so appear and then would disappear again as ghosts, as if playing hide-and-seek with cliffs. But the gravel underfoot would become larger, and suddenly the gravel-strewn ground would end and clay would sing again under our feet. |